И все же не эти факты определяли основную линию его политики. Как и все государи его времени, как и все городские коммуны, он очень последовательно проводил точку зрения этатизма. Он утверждал полноту прав государства и отрицал всякие «свободы» и «вольности», то есть юридические и административные права, сохранявшиеся у некоторых социальных групп, имевшие источник, от государства независимый. Круг таких правомочий, неизбежно приходивших в столкновение с интересами государства, создавался в основном церковью. Два меча, духовный и мирской, скрещивались, а время было такое, что мечу духовному уже изменяла его былая мощь. Но церковь сопротивлялась отчаянно, защищая свои вольности: церковный суд, церковные доходы, церковную администрацию. Она объявляла еретиком всякого, кто отказывался стать на церковную точку зрения, и обрушивала интердикт на государей, на государства, на города. Фридрих, с тех пор как он порвал с папами, почти не выходил из-под интердикта, как и его подданные. Интердикт означал предписанную папой забастовку духовенства, то есть прекращение церковной службы, церковных треб, работы инквизиции и ее судов. Наличие интердикта давало полную свободу еретикам действовать беспрепятственно и набирать новых адептов. Фридрих теперь не мешал этому. Его терпимая по отношению к еретикам политика создала ему у современников славу не очень ортодоксального христианина. Это подтверждали факты его постоянного общения с мусульманами и евреями, создание им сарацинских отрядов, совершенно равнодушных к перунам отлучения и слывших защитниками катаров против папских войск. Данте посадил его в тот круг ада, где казнятся еретики, по соседству с Фаринатою. Джованни Виллани говорил про Фридриха, что он ведет эпикурейскую жизнь и не задумывается над тем, что есть жизнь иная, после смерти. Францисканец Салимбене выражается точнее: «Фридрих искал доказательств, что после смерти нет никакой другой жизни».
Словом, все знали, что император не только покровительствует еретикам, но и сам склоняется к ереси. Ибо приговор Данте, характеристика Виллани и Салимбене не оставляют сомнения, что современники считали императора сторонником учения эпикурейцев.
Эта ересь - материализм в элементарной средневековой формулировке - была очень популярна в Тоскане и особенно во Флоренции. Она отрицала бессмертие души, то есть всю католическую эсхатологию - ад, чистилище, рай и, следовательно, все религиозное обоснование морали. Она разрешала людей от забот о потустороннем мире и приковывала их к заботам мирским, ко всему земному, призывала их пользоваться всеми доступными им земными благами и жить в радости. Адептами эпикурейской ереси были люди высших классов. В ней совсем не было коммунистических мотивов, которые создавали другим ересям популярность в плебейских кругах. Но самое ее беспрепятственное, не просто терпимое, а поощряемое распространение позволяло и демократическим ересям организоваться под ее крылом и свободно вести свою пропаганду. Еретики разных толков чувствовали себя во Флоренции настолько свободно, что уже в 1245 году, когда гибеллины еще не одержали своей первой победы и лишь пользовались поддержкой большинства, под стенами и в стенах собора произошло побоище между еретиками, во главе которых стоял подеста, и верными сынами церкви, монахами и священниками, которых вел монах Петр Мартир. И хотя будущий святой был мастер творить чудеса, но на этот раз и он, и его благочестивая рать были жестоко побиты. Нечего и говорить, что в годы господства гибеллинов (1248-1250 и 1260-1266) еретики, сильные союзом с правящими кругами, мало волновались из-за интердиктов, которыми папы без отдыха осыпали город.
Не следует, однако, думать, что еретиками были исключительно люди гибеллинских настроений. Их было много и среди гвельфов. В Дантовом аду в одной и той же раскаленной могиле ждут страшного суда два эпикурейца: гибеллин Фарината дельи Уберти и гвельф Кавальканте деи Кавальканти. Так было и в жизни. Эпикурейцем был также сын Кавальканте, зять Фаринаты - Гвидо Кавальканти, ближайший друг Данте в юности.
Главное гнездо эпикурейства, которое поддерживало движение во всей Италии, находилось при дворе Фридриха II в Палермо. Сам император, его сыновья, Манфред, Энцо, Федерико Антиохийский, большинство его придворных были последователями этого учения. А когда умер Фридрих, Манфред, наследовавший ему, продолжал оказывать материалистической ереси свое покровительство. Джованни Виллани, гвельф и флорентийский патриот, набросал в своей хронике его портрет, в котором светится сдержанное сочувствие несчастному герою, врагу Флоренции: «Он был красив телом и, как отец, и даже больше, любил жизнь, наполненную удовольствиями. Он играл на разных инструментах и был обучен пению. Охотно окружал себя жонглерами, странствующими искусниками и красивыми наложницами. Всегда одевался в зеленые одежды, был щедр, вежлив, приветлив, так что всех тянуло к нему. Но вся его жизнь была полна эпикурейства. Он ничего не хотел знать о боге и святых и вместо них любил только земные удовольствия». Позднее одно лишь появление в Италии Конрадина - Фридрихова внука - обнаружило, что чуть ли не все бароны, живущие на берегах Гардского озера, - патарены или эпикурейцы. Недаром так оживились тогда не только в Ломбардии, но и во всей Италии еретики различных толков.
После того как гвельфы окончательно восторжествовали во Флоренции, ересь не умерла и даже не совсем ушла в подполье. Она продолжала держаться и оказывала свое живительное влияние на умы. Лишь значительно позднее, в 1304 году, проповедник фра Джордано мог сказать, что еретики «почти исчезли». Да и то можно предполагать, что заявление монаха было чересчур оптимистично, недаром Джованни Виллани уже в 1346 году снова повторяет утверждение фра Джордано, и столь же нерешительно: «почти не осталось». Во всяком случае, в пору юности Данте ереси еще крепко держались.
Влияние еретической гибеллинской культуры в городах было огромно. Оно прежде всего содействовало укреплению и углублению мирского духа. Люди привыкли соединять себя прочно с землей, и не просто с землей, а с вольной жизнью среди себе подобных: не в монастырском затворничестве, а в вихре впечатлений и радостей. Очень любопытный факт, иллюстрирующий эти новые настроения, передает тот же Салимбени в своей хронике. Однажды постигла катастрофа некоего Джиберто да Дженте, одного из маленьких синьоров, которых развелось великое множество с началом борьбы гвельфов и гибеллинов. Его согнали с подестата в Парме. Ждала его полная неопределенности судьба изгоя. В пору такого грустного беспутия встретился ему францисканский монах, начавший уговаривать его поступить в монастырь и подумать о спасении души. Сто лет назад предложение было бы принято с восторгом: оно блистательно разрешало жизненный кризис. Но Джиберто решительно отказался. «Не могу, - сказал он меланхолически, - сердце мое занято другим» (habeo cor circa alia occupatum). Это «другое» - дела мирские. Они теперь влекли людей больше всего. Города полны соблазнов, хотя иной раз опасных.
С укреплением мирского духа тесно связано то влияние, которое еретическая культура оказывала на творчество в разных областях. Теперь все яснее вырисовывается, как многообразно было это влияние. Пространственные искусства испытали его повсюду, где они начинали возрождаться на новых основах, в отходе от застывшей, неподвижной византийской манеры, дальнейшее культивирование которой делало невозможным какой бы то ни было прогресс. Творчество Никколо и Джованни Пизано, сказавшее новое слово в скульптуре, творчество Чимабуэ и ранних сиенцев, открывших новые пути в живописи, было бы немыслимо, если бы в городах не держались ереси и если бы влияние гибеллинов не содействовало их распространению по всей Италии. А связь творчества Джотто с францисканским движением, которое было настоящей ересью, не вызывает теперь никаких споров.
Но, быть может, ни в одной сфере духовной жизни связь с еретической культурой не сказалась так ярко, как в области поэзии.
Здесь соприкоснулся с ней Данте, и это произошло в ту пору, когда пробуждалась его муза. |
