VIII
Мне кажется, Дант внимательно изучал все дефекты речи, прислушивался к заикам, шепелявящим, гнусящим, не выговаривающим букв и многому от них научился. Так хочется сказать о звуковом колорите тридцать второй песни «Inferno».
Своеобразная губная музыка: «abbo»—«gabbo»—«babbo»—«Tebe»—«plebe»—«zebe»—«converrebbe». В создании фонетики как бы участвует нянька. Губы то ребячески выпячиваются, то вытягиваются в хоботок.
Лабиальные образуют как бы «цифрованный бас»—basso continue, то есть аккордную основу гармонизации. К ним пристраиваются чмокающие, сосущие, свистящие, а также цокающие и дзекающие зубные.
Выдергиваю на выбор одну только ниточку: «cagnazzi»—«riprezzo»—«quazzi»—«mezzo»—«gravezza»...
Щипки, причмокиванья и губные взрывы не прекращаются ни на одну секунду. В песнь вкраплен словарик, который бы я назвал ассортиментом бурсацкой травли или кровожадной школьной дразнилки: «cuticagna»—загривок; «dischiomi»—выщипываешь волосья, патлы; «sonar con el mascelle»—драть глотку, лаять; «pigliare a gabbo»— бахвалиться, брать спрохвала. При помощи этой нарочито бесстыжей, намеренно инфантильной оркестровки Дант выращивает кристаллы для звукового ландшафта Джудекки (круг Иуды) и Каины (круг Каина).
Non fece al corso suo si grosso velo
D'inverno la Danoia in Osteric,
Nè Tanai lа sotto il freddo cielo,
Com'era quivi: che, se Tambernic
Vi fosse su caduto, о Pietrapana,
Non avria pur dall'orlo fatto cric. [8-1]
(Inf., XXXII, 25-30)
Вдруг ни с того ни с сего раскрякалась славянская утка: «Osteric», «Tambernic», «cric» (звукоподражательное словечко—«треск»).
Лед дает фонетический взрыв и рассыпается на имена Дуная и Дона. Холодообразующая тяга тридцать второй песни произошла от внедрения физики в моральную идею: предательство—замороженная совесть—атараксия позора—абсолютный нуль.
Тридцать вторая песнь по темпу современное скерцо. Но какое? Анатомическое скерцо, изучающее дегенерацию речи на звукоподражательном инфантильном материале.
Тут вскрывается новая связь—еда и речь. Постыдная речь обратима вспять, обращена назад—к чавканью, укусу, бульканью—к жвачке.
Артикуляция еды и речи почти совпадают. Создается странная саранчовая фонетика:
Mettendo i denti in nota di cicogna —
«Работая зубами на манер челюстей кузнечиков». [8-2]
Наконец, необходимо отметить, что тридцать вторая песнь переполнена анатомическим любострастием.
«...Тот самый знаменитый удар, который одновременно нарушил и целость тела и повредил его тень...» Там же с чисто хирургическим удовольствием: «...тот, кому Флоренция перерубила шейные позвонки...» —
Di cui segò Fiorenza la gorgiera...
И еще: «Подобно тому как голодный с жадностью кидается на хлеб, один из них, навалившись на другого, впился зубами в то самое место, где затылок переходит в шею...» —
Là've il cervel s'aggiunge colla nuca...
Все это приплясывает дюреровским скелетом на шарнирах и уводит к немецкой анатомии. Ведь убийца—немножечко анатом.
Ведь палач для средневековья—чуточку научный работник.
Искусство войны и мастерство казни—немножечко преддверье к анатомическому театру. | 
